— Обещал, — весело сознаётся Ирлик.

— А с тебя пиво, — сообщает Укун-Тингир обалдевшему Умукху и испаряется.

— Почему это с тебя пиво? — изумляется Ирлик, пока я кидаюсь проверять Камышинку. Она больше не кашляет, но пока без изменений.

— Я обещал угостить, — хмурится Умукх. — Не помню, почему.

— Что за история про моллюсков? — спрашиваю я, пока Ирлик не начал ругаться. Несмотря на собственную дырявую память, к чужой забывчивости он ужасно нетолерантен.

— А! — оживляется он. — Она мне рассказывала. Красная рыба живёт в море, а нереститься заходит в реки. И обычно как икру вымечет — сразу дохнет. Везде, кроме Хинделин. Потому что в Хинделин живут паразитические моллюски, которые поселяются в рыбе и заставляют её жить до упора, пока хищник не сожрёт, потому что им надо на этой рыбе выехать обратно в море. Укун-Тингир это сама выяснила, представляешь? — улыбается он с гордостью учителя. — Она у меня умница.

— И-и… — я перенастраиваю сканер и снова направляю его на Камышинку. Он тут же подсвечивает в крови распространяющихся по телу глохидиев ракушки-жемчужницы. — Ты думаешь, если это работает на рыбе, то сработает и на речной дочери?

Ирлик заговорщицки ухмыляется.

— А Укун-Тингир не знает, в чём разница. Раз она захотела, значит, сработает! Ты, главное, ей не объясняй.

Эпилог. Лиза

Операцию по выпуску мелкой оранжевой бестии в Хинделин мы проводим оригинальным составом: её семья, мы с Азаматом, Ирлик с Укун-Тингир и громадный древний хозяин Великих лесов. Когда Ирлик нас знакомил, кот принял человеческий облик, но уменьшиться не смог — сказал, тело с возрастом зачерствело, что бы это ни значило. Этот огромный дед в три человеческих роста видит тоже паршиво, так что мы стараемся держаться от него подальше, чтобы не наступил.

— Мамка, — один из Чачиных сыновей дёргает Камышинку за рукав, — а мы часто будем маленькую навещать?

Она пожимает плечами, жмурясь на тёплое осеннее солнышко. От глохидиев она всё время как будто немножко хмельная, но зато больше ни разу не скалила рыбьи зубы. Чача абсолютно счастлив, вьётся вокруг неё смерчем, подушечки подкладывает.

— Мы специально эту реку выбрали, потому что сюда люди могут попасть только с разрешения хозяина, — объясняет Чача сыну. — А его лишний раз тревожить не стоит.

— Ась?! — раздаётся сверху голос, похожий на звук промышленного пылесоса. — Меня тревожить? Меня не так просто потревожить! Я ваш запах запомнил, приходите, коли охота. Только чтобы без охоты! — предупреждает он и заходится хриплым смехом.

Мальчик придвигается ближе к Чаче, а вот его младший брат, наоборот, запрокидывает голову, чтобы получше рассмотреть маячащее высоко вверху лицо великана.

— Дядя-кот, а вы нас не покатаете?

— Ишь, мелочь наглая, — усмехается хозяин леса. Чача на всякий случай хватает младшего за руку и оттаскивает себе за спину, но великан машет рукой, так что древовидные папоротники на ветру колышутся. — Ладно, котятам можно. Только забирайтесь сами, мне наклоняться тяжело.

— Боги милосердные, — шепчет Чачина мать, вцепившись в мой локоть. — Мало того, что сама нелюдь и родила неведомо что, так ещё и нормальные дети теперь с хозяевами леса играют.

— А что не так с хозяевами леса? — тихо отвечаю я, высвобождая локоть. — Мои дети тоже с ними играют.

Она косится на меня и отходит повыносить мозг сыну, но у того закон о равноправии со всеми подпунктами от зубов отскакивает уже давно.

Оранжевые лапки с мокрыми шлепками выпрастываются из воды на ствол поваленного дерева, и над ними воздвигается любопытная мордочка мелкой. Её глохидии не одурманили, так что, может, и не в них дело. Впрочем, у неё они, скорее всего, осели на жабрах, как обычно и происходит с рыбой. Но поскольку Укун-Тингир в нюансы не вдавалась, а заставлять больную Камышинку трансформироваться, чтобы залить ей воду в жабры, никому в голову не пришло, то у неё они волей богини расселились по всему телу. Ну, главное — выжила.

Чачины мальчишки залезают на хозяина леса, как на деревце, и машут сестре с самого верха. Она в ответ скалит свои пять рядов зубов.

— Ты не устала? — спрашивает Чача Камышинку шёпотом у меня за спиной, но, видимо, получает отрицательный ответ. Бабулю он уже усадил на торчащий из земли корень удобной высоты, но таких корней тут прорва. — Может, поплавать хочешь?

— Взрослым с мальками нельзя, — вздыхает она. — В детстве нас много было в реке. Весело. Играли. Взрослые так не могут играть.

— Скучно тебе в деревне? — понимающе говорит Чача. — Раз уж теперь о тебе все знают, может, мне тебя забрать в столицу? Только вот тебе же проходу не дадут.

Ирлик, который до сих пор о чём-то шушукался со своей женой, внезапно встрепенается.

— А, чуть не забыл! Мне Умукх передал для тебя кое-что.

Он роется по карманам — сегодня на нём что-то вроде кришнаитского балахона с нашитыми на неожиданных местах контрастными ксивниками. Я даже представить себе не могу, где это он такое побывал и это приобрёл. Из кармана он добывает что-то белое и подвижное, подцепляет его за кончик и демонстрирует Камышинке. Это оказывается переливающаяся белая змейка — из тех, что у Умукха на голове растут вместо волос.

— Это надо съесть? — спрашивает Камышинка.

— Нет, это браслет, — усмехается Ирлик. — Давай руку.

Она послушно протягивает тонкое запястье. Змейка обвивается вокруг и кусает себя за хвост, тут же замирая и превращаясь в неподвижное украшение.

— Во, — довольно объявляет Ирлик. — Байч-Харах, скажи, есть разница?

Азамат прислушивается к своим ощущениям, потом подходит ближе, почти вплотную к Камышинке.

— Да, несомненно, — определяет он. — Сейчас я ничего не чувствую.

— Ну вот и отлично, — радуется Ирлик. — Успехи делает братишка. Глядишь, и брониад лечить научится такими темпами.

Чача поясно кланяется богам, а потом и Азамату.

— Ахмад-хон, позволите мне её во дворец взять? Она много места не займёт…

— Позволю, только комнаты выбери поприличнее. Не в чулане же ютиться. И сыновей тебе пора к себе забрать, а то что они у тебя как дикие? — он мотает головой в сторону гигантского хозяина леса, у которого на плечах визжат мальчишки, пока он, невзирая на возраст, легко перепрыгивает то на один берег реки, то на другой, заставляя мелкую речную дочь поворачивать головёнку из стороны в сторону. В воде хозяин леса отражается котом.

— Хорошие детки, — довольно мурлычет Ирлик. — Уж не знаю, что ты, Камышинка, за тварь, но детей хороших рожаешь. Мне нравятся. Младшая как вырастет, моей духовницей будет.

— Она жрица, — тут же поправляет Камышинка.

— Жрица чего? — приподнимает бровь Ирлик.

Камышинка мнётся.

— Тут такого нет…

— Вот именно, — Ирлик склоняет голову в назидательном жесте. — А я есть. Она в мой месяц родилась, значит, будет мне духовницей.

— А мне? — надувает губки Укун-Тингир. — Она моей стихии.

— У тебя и так духовников завались! — возмущается Ирлик.

— Только люди, — продолжает дуться Укун-Тингир. — У тебя чудищ завались. Я то-оже хочу.

Ирлик поджимает губы, как будто собрался спорить, но потом смиренно вздыхает.

— Давай она будет наша общая? А то и правда, у меня детища есть, а жена как будто не при делах.

— Давай, — охотно соглашается Укун-Тингир. — Через месяц.

— Отлично, — лыбится Ирлик и склоняется поближе, чтобы шепнуть ей в перепончатое ухо: — А ты календарём пользоваться научилась?

Укун-Тингир хищно улыбается в ответ.

— Научусь.

На пути домой мы с Азаматом заглядываем в гости к Исару, благо его лесопилка как раз на маршруте. Чача с нами, конечно, не полетел: даже в присутствии Камышинки он панически боится высоты, поэтому всё его семейство возвращается на поезде.

— Вы с ночевой или как? — спрашивает Исар, проводя нас в гостиную.

— С ночевой, — решительно отвечает Азамат. — Без Чачи я во дворец не сунусь. Пока он болел да жену выхаживал, я там чуть всех не уволил. К хорошему быстро привыкаешь.